и снова открылась ровно настолько, чтобы я протиснулся в лаз.
Скудный свет торшера из комнаты едва освещал прихожую, захламлённую какими-то вещами, будто затхлую пещеру со множеством выступов и углов.
– Проходите! – так же недружелюбно сказала женщина и повела меня на кухню.
При ярком свете я разглядел соседку. Лет семидесяти, в халате и фартучке она напоминала школьницу младшего класса, внезапно состарившуюся. Пионерская чёлка и седая косица, жеманно пущенная на висок, добавляли нелепости её миниатюрной фигуре.
Соседка с полминуты бесцеремонно изучала меня, скрестив руки на впалой груди.
– Что вы на меня так смотрите? – спросил я.
Она пожевала губами, отчего волосок на её остром подбородке зашевелился.
– Вы очень похожи… – ответила она, поставила чайник и опустилась на табурет.
Я присел через стол от неё.
На кухню, важно ступая, вышел огромный серо-полосатый сибирский кот и, поводя кончиком хвоста, независимо остановился у ног женщины.
– Вы хорошо знали моего отца? – спросил я, чтобы не молчать.
– Иногда он просил присмотреть за Мартином, если уезжал в командировку, – уклончиво ответила женщина и погладила кота.
Чайник кашлянул и засипел.
– Он жил один?
Женщина неопределенно повела плечами и подняла брови.
– Не знаю. После смерти Валентины мы редко с ним виделись.
– От чего она умерла?
Женщина не ответила и поднялась к закипевшему чайнику.
Она выставила на стол розетку с карамельными конфетами.
– Я ничего не знаю об отце. Мы никогда не виделись с тех пор, как я себя помню, – пояснил я своё любопытство.
Хозяйка расставила чашки, залила кипяток в заварной чайник и прикрыла его полотенцем.
– У Вали был инсульт. Сразу после смерти её отца. Она год болела, – проговорила старуха. – А однажды, когда Владимир улетел в командировку, я утром, как обычно, зашла её проведать. Но Валечка уже умерла. Она была очень слаба.
– За ней ухаживал отец?
– Кому же еще? – пожала плечами женщина и продолжила с нотками враждебности в голосе. – Валя не хотела, чтобы посторонние видели её в беспомощном состоянии. Поэтому отказалась от сиделки, как только ей разрешили вставать. Её дочь приехала только раз, когда узнала о болезни матери.
– У отца есть еще дети?
– У них не было общих детей.
– А как зовут дочь Валентины… – я запнулся, забыв отчество.
У меня, оказывается, была сводная сестра!
– Вера, – сухо ответила женщина.
– Где она теперь?
– Наверное, дома – в Ленинграде… Петербурге.
– Она приезжала сюда после смерти матери?
Женщина сердито посмотрела на меня. Волос на её подбородке снова зашевелился.
– Зачем? Она при ней то не появлялась!
Мы прихлёбывали из чашек. В репродукторе сменяли друг друга лёгкие песенки.
– Отец болел? – снова спросил я.
– Насколько я знаю, нет. Владимир каждое утро выбегал на зарядку. И насколько я знаю, он был очень порядочным человеком!
Женщина покосилась на меня и волос на её подбородке возмущенно зашевелился. Но, очевидно, наше сходство окончательно убедило её в том, что я сын своего отца, и женщине ничего не оставалось, как примириться с новыми для неё подробностями ранней биографии соседа.
– Вы не знаете, кто прислал эту телеграмму?
Я вынул из кармана сложенный вчетверо лист бумаги.
Женщина, не выпуская чашку, прищурила близорукие глаза и пожала плечами.
– Не знаю. Может, с работы.
Я спрятал телеграмму.
Перед уходом я спросил:
– Вы прибираете в квартире?
Женщина замялась.
– Вам нужен ключ? Со времени болезни Вали запасной ключ у меня…
– Нет, нет. Спасибо. Спокойной ночи.
В квартире я, не раздеваясь, прилёг на диван, прикрыл веки и тут же уснул.
3
Назавтра я решил зайти в домоуправление, чтобы уладить кое-какие формальности. Затем, вероятно, следовало навестить редакцию издания, где работал отец, поблагодарить за организацию похорон. Наверное, существовал этикет, подобающий случаю.
Но прежде я решил позавтракать и поискать семейный альбом, чтобы не оказаться в неловкой ситуации, скажем, не узнать отца на фотографии в редакции или где-нибудь еще. С могилы, очевидно, из-за дождя убрали даже его временный снимок.
Накануне я не догадался купить еду. Но захватил в дорогу сухой запас.
Позавтракав, я обыскал комнаты и в кабинете отца в кипе старых журналов нашёл целлофановый пакет с фотографиями.
Среди потемневших и порыжевших домашних снимков отца я узнал сразу. Вернее, я узнал себя. Наше сходство нарушали лишь неуловимые детали. Особенно на ранних фотографиях отца. Отрешенный, немного надменный взгляд, согласно фотомоде тех лет, устремленный поэтично вдаль. Высокий лоб и ямочка на подбородке.
В груди у меня защемило так, словно пятидесятилетний, я смотрел на себя, молодого, и одновременно заглядывал в своё будущее. Такое ощущение бывает, когда рассматриваешь фотографии юности покойных родителей: они молоды, но их уже нет.
Другие фотографии были менее интересны. Я сразу узнал вторую жену отца. Она не была красавицей. Но глазастенькая, она словно бы с веселым изумлением смотрела на мир. В её облике была милая легкомысленность, которая нравится мужчинам.
В глубине души я надеялся увидеть фотографию матери, которую помнил по снимкам у бабушки, и, мысленно сравнивая двух женщин, ревновал отца к его жене.
На другом снимке рядом с Валентиной, уже погрузневшей, была худенькая старшеклассница с неулыбчивыми глазами, чем-то напоминавшая Валентину в молодости. Я угадал в девушке Веру, дочь Валентины.
Наугад я перевернул еще несколько снимков, едва провожая их взглядом. На глаза попалась выцветшая любительская фотография молодой пары. Ничего примечательного. Отец и …вглядевшись, я узнал девушку – его вторая жена. Их снимали с приличного расстояния, но лица можно было разобрать. На обороте я прочитал дату. За пять лет до моего рождения. Снимок упал в общую стопку, когда меня осенило…
Отец был знаком со второй женой задолго до моего рождения! Вполне вероятно, до знакомства с моей матерью. Вот так номер!
Я сложил фотографии в мешок и прошелся по комнате.
Что это? Классический любовный треугольник? Или, может, после смерти матери отец разыскал Валентину, его прежнее романтическое увлечение (или первая любовь) и женился? Юность бессмертна в людях, с которыми связаны воспоминания о ней, и потому то и другое так дорого нам. Тогда понятна ненависть бабушки к моему отцу. Она не простила ему предательства памяти дочери. Или боялась, что отец отнимет меня у неё в новую семью, и делала всё, чтобы я не вспоминал об отце.
В голову лезла всякая дичь. Воистину, кто умножает познания, умножает скорбь.
Пора было заняться делами.
В домоуправлении оказался не приёмный день. А вот редакцию я нашёл через час блужданий по переулкам старой Москвы на берегу Водоотводного канала, в доходном пятиэтажном здании, зажатом с двух сторон такими же серокаменными монстрами.
Честно говоря, я был несколько разочарован. Мне казалось, что издание, одним из первых смело бросившее вызов власти, занимало минимум небоскрёб наподобие здания СЭВ. У себя в глухой провинции мы жадно читали задиристые материалы отважных молодых журналистов газеты. Тогда мне было невдомёк, что главой этого популярного печатного органа был не однофамилец, а мой отец, в те дни для многих ставший человеком-легендой. Лишь позже я узнал, что юридический адрес в центре Москвы, а не на её окраине – это визитная карточка любого уважающего себя бизнесобъединения.
По гулкой и крутой лестнице старинного чугунного литья я поднялся на третий этаж, полностью занятый редакцией, которую совсем недавно возглавлял мой отец. В то время не было огромных загонов для безликих копирайтеров, и журналисты творили в комнатах на одного-двух человек. Я прошёл по коридору мимо таких комнат по обе стороны. Табличку на двери главного редактора еще не заменили, и я со смешанным чувством гордости и грусти прочитал свою фамилию черными буквами на белом.
Секретарь, некрасивая женщина с жилистой шеей, не отрывая ловких пальцев от печатной машинки, взглянула на меня и углубилась в текст. Но тут же вскинула голову.
– Вы сын Владимира Дмитриевича? – спросила она.
– Да. – Я смутился под её взглядом. – Главный редактор у себя?
– Сейчас я узнаю, свободен ли он.
Женщина скрылась за дверью,
